ВНУК МИНИСТРА ЮСТИЦИИ и министра внутренних дел Российской Империи Александра Алексеевича Хвостова и нотариуса Его Величества Петра Михайловича Арцыбушева, сын тайной монахини — в миру матушки Таисии, племянник дивеевских монахинь, посошник священномученика епископа Серафима (Звездинского), свидетель расцвета, уничтожения и нового возрождения Серафимо-Дивеевского монастыря — только эти факты биографии А. П. Арцыбушева могут вызвать немалый интерес к нему. Однако Алексей Петрович и сам — уникальный и интереснейший человек: художник, скульптор, график, автор нескольких удивительных книг, одна из которых — «Милосердия двери» — и подвигла меня на поездку в подмосковное Голицыно, где мы и общались с человеком-легендой несколько часов подряд в летней беседке с иконами в углу…

Постоянно ощущаю связь с преподобным

— Алексей Петрович, давайте вернемся в ваше дивеевское детство, которое вы подробно описываете в своей книге, рассказывая про связь вашей семьи с батюшкой Серафимом…

— А я и сейчас постоянно чувствую свою связь с преподобным. И, целуя перед сном икону батюшки, подаренную мне еще моей мамой, я прошу его о самых насущных своих нуждах: «Помоги мне видеть, чтобы читать молитвы и Евангелие, помоги ходить, чтобы мог посещать храм Божий и причащаться Святых Христовых Тайн». И вот в свои 93 года я еженедельно участвую в Божественной Литургии и в Таинстве Евхаристии. И вижу белый свет и вас вот сейчас, хотя еще 70 лет назад мне поставлен официальный диагноз, свидетельствующей о полной слепоте обоих глаз…

— К вопросу о ваших чудесных, в прямом смысле слова, глазах мы еще вернемся, а сейчас расскажите, пожалуйста, вкратце о том, как ваша столичная дворянская семья оказалась в маленьком Дивеево.

— Благодаря моим дедушке с бабушкой. Арцыбушевы хоть и принадлежали к высшему петербургскому обществу, но были в нем «белыми воронами». Они были столь набожны, что над ними подтрунивали: «Все на бал, а Арцыбушевы в церковь». Так вот, дед по отцовской линии, Петр Михайлович Арцыбушев, посетив несколько раз Саров и Дивеево, пожертвовал в 1912 году большую сумму на обитель, и ему были переданы в пользование земля и домик, принадлежавшие ранее Михаилу Васильевичу Мантурову, которого преподобный исцелил от смертельной болезни. После этого Михаил Васильевич стяжал добровольную нищету, переселился в Дивеево и помогал возводить дивеевскую обитель в соответствии с указаниями самого батюшки Серафима…

К мантуровскому домику дедушка, свернувший свое дело в столице, пристроил двенадцать комнат и со всей семьей покинул Петербург. Мы жили в трехстах метрах от монастыря и видели в окна все его соборы. Там и родился я и два моих брата, один из которых — Петр — умер в младенчестве и похоронен внутри Канавки Божьей Матери. Там же через несколько лет были похоронены еще два Петра — мои отец и дед.

А моя мама, Татьяна Александровна Арцыбушева, урожденная Хвостова, осталась вдовой в двадцать четыре года с двумя младенцами на руках — мной и старшим братом Серафимом. Папа скончался от скоротечной чахотки в 1921 году. Его последними словами был наказ моей матери: «Держи детей ближе к Церкви и добру».

Я — сын тайной монахини

После смерти отца мама приняла тайный постриг с именем Таисия. О том, что мама монахиня, я узнал, уже будучи взрослым, из маминых воспоминаний («Записки монахини Таисии»). Я изложил эти записки в своей первой книге «Сокровенная жизнь души», которая войдет в большой сборник моих работ под общим заголовком «Монашество в миру». Книгу эту печатают сейчас в издательстве Даниловского монастыря.

Старец Даниловского монастыря Серафим (Климков), в схиме Даниил, долго сомневался перед тем, как постричь в монахини 25-летнюю женщину, воспитанную в блестящих великосветских кругах. Мама настаивала, и тогда старец взял Писание, открыл его наугад, прочел в нем что-то и после этого уже не сомневался в своем решении.

После смерти отца мы жили на иждивении его брата, дяди Миши, директора рыбных промыслов Волги и Каспия. Постоянно он жил в Астрахани и раз в год приезжал в отпуск в Дивеево. В 1930 году, после процесса о «вредительстве» в мясной и рыбной промышленности, дядю расстреляли. И весь наш патриархальный дом рухнул. Все наше имущество, вплоть до детских вещей, было отнято, а мы были вышвырнуты из Дивеева в ссылку в город Муром, где уже жили две мои тетушки-монахини. В Муром вместе с игуменьей Александрой, спасающей главную святыню обители — икону Божией Матери «Умиление», переселились и многие дивеевские сестры.

И вот там, среди муромской шпаны, мы с братом оказались «белыми воронами» — нас нещадно лупили, дразнили, и, чтобы там выжить, мне пришлось «переквалифицироваться». В итоге довольно быстро я сам превратился в уличную шпану. «Правда жизни», тщательно скрываемая от нас в Дивееве, захлестнула меня. Мать работала сутками, мы же, голодные, лазали по чужим садам и огородам. Курить я начал в 13 лет. Однажды, не имея денег на папиросы, я украл у мамы с ее иконочки Тихвинской Божией Матери серебряную ризу, продал ее, а деньги прокурил. На вопрос мамы, кто это сделал, тут же сознался. Мама сказала: «Слушай мои слова и запомни их на всю жизнь. Ты не умрешь до тех пор, пока не сделаешь ризу Матери Божией…» Пятнадцать раз смерть вплотную подходила ко мне: я тонул, умирал от дизентерии, попадал под машину, — и всякий раз отходила…

«Мальчишка не совсем пропавший…»

— Что же помогло вам остановиться тогда в своем падении?

— Прежде всего молитвы матушки моей, конечно, и покровительство преподобного Серафима. Ведь незадолго до моего рождения он приходил к моей маме во сне и дал наказ: назвать меня именем, которое будет в святцах на девятый день после моего рождения. И в то утро, 10 октября 1919 года, когда мама спокойно, с улыбкой на устах произвела меня на свет, все сразу уткнулись в святцы — какое имя там на 9-й день? А там Петр, Иона, Филипп, Гермоген и, наконец, Алексей. Конечно же, Алексей! И хоть преподобный Серафим и здесь дал нам свободу выбора, сомнений не было — Алексеем звали его любимого брата, этим именем меня батюшка и благословил в эту жизнь.

С детства у меня осталась уверенность, что преподобный Серафим постоянно присутствовал в нашем доме. К нему обращались в любых случаях — пропали у бабушки очки, не может объягниться коза: «Преподобный Серафим, помоги!» В период гонений на Церковь Дивеево еще оставалось последним оплотом Православия, и в нашем доме принимали паломников, нищих и странников, часто останавливалось духовенство. Многие из них были потом расстреляны…

Хорошо помню владыку Серафима Звездинского, еще в молодости прозванного Среброустом за свои дивные проповеди. Когда мне исполнилось семь лет, он облачил меня в стихарь, и я стал его посошником. Ему я исповедовал свои первые грехи.

— Все это, включая забавные истории вашего служения в Дивеево, вы подробно излагаете в своей книге. А как все же вам из Мурома удалось оказаться в Москве?

— В 1935 году по маминому поручению я поехал в Киржач к ее духовному отцу Серафиму (Климкову), где познакомился с Николаем Сергеевичем Романовским, также духовным сыном о. Серафима. Мы проговорили с ним всю ночь, и утром он сказал о. Серафиму: «Я бы хотел взять его в Москву. Мальчишка не совсем пропавший…» Видимо, пять лет моей хулиганской жизни не смогли затмить костяк, заложенный в детстве. Коленька, как я всю жизнь потом называл его, пригласил меня в Москву, дал мне кров, хлеб и образование. С этого момента моя жизнь резко переменилась.

Коленька тоже был в тайном постриге, жил со своей матерью, и вместе с ними за платяным шкафом поселился я. В прошлом блестящий пианист, после травмы Николай Романовский стал учить языки и к моменту нашего знакомства владел двадцатью иностранными языками. Его роль в моей жизни огромна. Он, как опытный кузнец, ковал из меня человека.

Мое чудесное зрение

Приехав в Москву, я поступил в 1936 году в художественно-полиграфическое училище. А потом меня призвали в армию. Полковая служба 6 месяцев, и я — сержант, а вскоре — старшина. Вдруг на медосмотре меня притормозил глазной врач. Долго шарил фонариком по моему глазному дну, капал атропин, призывал на помощь другого врача. И все удивлялся, как я умудрился в армию попасть. После длительного обследования в военном госпитале меня комиссовали с неизлечимым диагнозом: пигментная дегенерация сетчатки обоих глаз, что означает по сути полную слепоту.

— А вы видели при этом?

— И не просто видел. Тончайшие литографии рисовал, графикой владел. Да что там. Когда в лагерях я самовольно назвался фельдшером, чтобы спастись близ медсанбата, я со временем мастерски внутривенные уколы делал… И сейчас еще молотком и топором неплохо управляюсь, хотя зрение последние два года подсело, и я уже не могу читать и писать — буквы расплываются.

— Как же вы сами оцениваете столь явное чудо со зрением, которого вы объективно давно уже «не имеете»?

— Как еще один промысел Божий и заступничество батюшки Серафима. Ведь я был комиссован в 1941 году, ровно за месяц до войны. Брат мой Серафим сгинул, увы, где-то в ленинградских окопах, а я вот почему-то живу до сих пор.

В годы войны я работал электромонтером на Метрострое, а 1944-м поступил в студию ВЦСПС, там же училась Варя, с которой мы полюбили друг друга.

В 1946 году меня арестовали по делу, связанному с подпольным батюшкой о. Владимиром Криволуцким. Я попал на Лубянку, где меня обвинили в участие в деятельности подпольной церкви и даже в подготовке покушения на самого Сталина. На Лубянке мне не давали неделями спать — требовали назвать имена членов, якобы, подпольной организации, обвиняемой в подготовке теракта против Сталина. Я сказал себе: «Из-за меня сюда никто не должен попасть». На допросах я вел себя крайне нагло, смело и уверенно и ни одного обвинительного протокола на себя не подписал, ни одного имени не назвал.

И в лагере нужно уметь выживать…

— И все-таки вас осудили…

— Да, на 6 лет ИТЛ по решению Особого Совещания при МГБ. Отбывал срок я в лагерях Коми АССР: Воркуте, Абези, Инте. Туда, в Инту, и приехала ко мне моя Варя, там родилась дочь Маришка, которая живет со мной по сию пору.

— В своей книге вы подробно рассказываете об ужасах следствия и своей лагерной жизни. Выжить там — самое главное чудо, которое, вероятно, вы пережили в своей жизни. Еще большее чудо — не озлобиться среди этих жутких страданий, не очерстветь сердцем, сохранить веру и душу. Как вам это удавалось?

— Сейчас мне кажется, что лагеря и ссылка были спасением для моей души. Все свои мытарства я принимал как заслуженные, как наказание за свои грехи. Поражало, как страдали за свою веру безвинные люди, как стойко сносили они все лишения с благодарностью за свои мучения, за возможность умереть за Христа. В тот период со мной происходило столько чудес и так часто меня касалась милость Божия, что никаких книг не хватит, чтобы все описать, хотя основных событий лагерной жизни я в своей книге касаюсь, конечно же. Сейчас я без всякой ненависти вспоминаю тех вертухаев и множество разных «гражданинов начальников», от которых зависела моя судьба, жизнь, смерть. Зло и ненависть, правящие тогда свой кровавый пир, гасились в душе моей могучей силой самого маленького добра, встречающегося даже там, в пожизненной ссылке на Крайнем Севере.

— Как же вы вернулись опять в столицу, Алексей Петрович?

— О Москве поначалу не было и речи, хотя жена моя коренная москвичка и имела в столице квартиру. После окончания срока заключения в 1952 мне объявили приговор: вечная ссылка в Инте Коми АССР, где я получил вид на жительство и оформился на работу в Дом культуры на ставку дворника, хотя реально работал художником. Совместно с другим ссыльным Кириллом Ройтером мы работали там над гипсовыми памятниками И. И. Мечникову, Н. И. Пирогову, И. П. Павлову, И. М. Сеченову, И. В. Сталину. А за роспись стен ресторана в Инте мне удалось получить денег и построить «всем миром» из ящиков и картона собственный дом, где собирались постоянно многие ссыльные, называя наше скромное жилище московским домом за уют и гостеприимство нашей семьи.

Вырвались мы оттуда чудом в 1956 году, но жить в Москве не имели права — сколько я ни писал в прокуратуру, мне отказывали в реабилитации, потому что я обвинялся в подготовке покушения на Сталина. После очередного посещения прокуратуры, потеряв всякую надежду, я ехал на электричке в Александров, где мы были прописаны. Подъезжая к Загорску, я вдруг почувствовал, что должен сойти: какая-то сила выпихивала меня из вагона. Я пошел к мощам преподобного Сергия, крича в своем сердце: «Хоть ты мне помоги!» Приложился и совершенно успокоился. В тот же день в Александрове Коленька Романовский, который тоже там жил, встретился с человеком, подтвердившим потерянные материалы очной ставки, благодаря чему обвинения в терроре с нас были сняты. Мы были реабилитированы!

Обрел спасение в храме пророка Илии

Я пошел работать на полиграфический комбинат, стал членом Союза художников. Но потом заболел какой-то странной болезнью: каждый день как будто умирал. Это состояние лишало сил, приводило в отчаяние. Я рассказал об этом Сонечке Булгаковой, впоследствии монахине Серафиме, подруге моей матери. Она спрашивает:

— Алеша, а ты носишь крестик?

— Нет, не ношу.

— А причащался давно?

— Очень.

— Ну вот, а хочешь быть здоровым…

После этого я пошел в храм пророка Илии в Обыденском переулке. Я знал, что там мое спасение. Я встал на колени перед иконой Божией Матери «Нечаянная Радость», как и грешник, изображенный на ней, и сердцем крикнул: «Помоги!» И в моей жизни наступил перелом. Это было в 1963 году. Я начал ходить в Обыденский. Там каждый понедельник читался акафист преподобному Серафиму — Дивеево снова очутилось рядом. Акафист читал о. Александр, который впоследствии ввел меня в алтарь. В этом храме я встретил удивительного священника о. Владимира Смирнова — на восемнадцать лет, до своей кончины, он стал моим духовным отцом… Я выздоровел, призрак смерти отошел от меня.

В 60-е годы, в разгар хрущевского гонения на Церковь, было не так много духовно мужественных пастырей. Отец Владимир ничего не боялся. Он тайно крестил, венчал, причащал. Церковь в те годы была в рабстве. Сейчас, когда она стала свободной, мы часто не знаем, что делать. Сейчас делается какой-то упор на внешнее. А где же любовь?

И снова — Дивеево

— А как вы вновь оказались в Дивеево спустя много лет?

— Однажды, уже после смерти о. Владимира, я очутился в доме о. Виктора Шаповальникова. У него хранилась та самая чудотворная икона Божией Матери «Умиление», перед которой скончался прп. Серафим. Я стал со слезами умиления молиться перед ней, и Матерь Божия снова открыла передо мной «милосердия двери». Она дала мне возможность вернуться в Дивеево, чтобы там послужить Ей.

А было это так. В марте 1990 года я получил письмо от Сони Булгаковой — монахини Серафимы: «Проснись, что спишь? Нам отдали Троицкий собор. Ты художник, ты должен помочь реставрировать прежний иконостас. Неужели у тебя хватит духу отказаться?.. Подруга твоей матери монахиня Серафима». Я понял, что это мать меня зовет в Дивеево.

Я проснулся и поехал. Митрополит Нижегородский и Арзамасский Николай благословил меня на эту работу, но денег не дал и даже не пообещал. А деньги там требовались огромные, даже по самым скромным оценкам и запросам реставраторов и художников, которых мне чудом, опять-таки, удалось найти в Москве.

И мне пришлось выкручиваться, привлекать своих зарубежных родственников, которым удалось эмигрировать после Октябрьской революции. Для сбора пожертвований моя троюродная сестра Наталья Хвостова основала в Париже благотворительный Фонд помощи, я писал статьи в газете «Русская мысль», передав информацию о наших нуждах на радио «Свобода» в Америке, писал Солженицыну и другим известным русским эмигрантам. На собранные средства и велись работы по восстановлению прежнего иконостаса Троицкого собора, киотов для икон батюшки Серафима и Божьей Матери в Дивееве и сени над ракой преподобного.

Как я выполнил материнский наказ

НЕСМОТРЯ на свой преклонный возраст, Алексей Петрович юн душой и любит пошутить

— Известно, что сам Патриарх Алексей благословил вас в ситуации с главной Дивеевской святыней…

— Да, произошло это, когда икону Божией Матери «Умиление» о. Виктор Шаповальников передал Патриарху Алексию. И я написал Святейшему прошение, попросил благословения на создание ризы на эту икону, подобной той, в которой образ был сфотографирован в книге «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». Патриарх ответил: «Бог благословит это святое дело». Риза была сделана, я передал ее Патриарху, и мы вместе надели ее на икону. Так я выполнил наказ моей матери спустя 60 лет.

— А как вы стали писателем?

— В середине 80-х годов о. Александр Егоров из храма пророка Илии благословил меня писать обо всем, что я вспомню. Я сначала отказывался, оправдываясь тем, что я не писатель, а художник, а он говорит: «Пишите. Это нужно тем, кто будет после нас жить!» Я начал писать, и так легко все пошло, так ярко стали проявляться события прошлого, что я даже усилий особых не прикладывал вроде…

— И очень интересно, даже увлекательно получилось. Но вы же писали, когда еще вряд ли был шанс такую книгу издать?

— А я все равно писал и не особо переживал, что рукопись пролежала в столе 14 лет. Потом я решился дать ее прочесть своему духовнику — о. Владимиру. Он прочел и за свой счет издал 300 экземпляров. Они мгновенно разошлись, и тогда нашелся спонсор, который издал книгу тиражом уже в 5000 экземпляров. Но и их уже нет. Может, вы найдете теперь издателя? Ведь не случайно мы с вами встретились.

— Вы не верите в случайность встреч?

— Нет ничего случайного в мире. И, оглядываясь на свою жизнь, я вижу, что вся она — сплошное чудо Божие, милость Божия, несмотря на тяжкие времена и тяжкие падения. Во всех превратностях моей жизни милосердия двери всегда открывались предо мною, то ли за чьи-то молитвы, то ли по заступничеству перед Божьей Матерью за меня, грешного, преподобного Серафима, которого я всю жизнь чту как своего небесного покровителя.

— Я слышала, что в этом году с вами сделал серию телепередач известный протоиерей?

— Да, зимой этого года мы беседовали в этом доме с отцом Димитрием, нас снимали, а потом показывали по каналу «Спас». Все эти передачи хранятся на сайте о. Димитрия под названием «Диалог под часами. Алексей Петрович Арцыбушев и протоиерей Димитрий Смирнов» в трех частях. Первая часть называется «Потомок Рюриковичей», вторая — «Хождение по мукам», а третья — «Дела церковные». Записи эти можно смотреть и тиражировать.

— Что сейчас является главной вашей заботой, Алексей Петрович?

— Самая большая моя боль сегодня — это принцип канонизации новомучеников и исповедников российских. Я считаю, что принимать решение о канонизации на основании следственных дел нельзя, потому что они лжесвидетельствуют о жизни пострадавших за веру. К арестованным применялись настолько жестокие и изнуряющие методы допросов, что, доведенные до отчаяния и лишенные сил, они могли подписывать какие угодно протоколы, на основании которых и были затем сфабрикованы против них дела. Об этом мне известно не понаслышке. Я написал письмо Патриарху Кириллу, утверждая в нем, что канонизировать новомучеников по протоколам следствия — это значит искать врагов, поступать как инквизиция. Письмо это не дошло до Святейшего. И только после его публикации в Интернете два года спустя Патриарх собрал у себя комиссию по канонизации и зачитал при всех это письмо. Многие члены комиссии согласились с ним, к руководству пришли другие люди, и сейчас есть надежда на пересмотр принципов канонизации и выявления тех безвинных мучеников, вся жизнь которых была явственным примером жизни по вере. Жизненный опыт привел меня к осознанию главной своей задачи — сохранить память о тех людях, которых Господь дал мне в Учителя в истинном смысле этого слова. Наверное, поэтому Господь и дает мне силы, несмотря на преклонный возраст, чтобы я мог встречаться с людьми, писать и издавать свои книги.

— Спасибо за интересную беседу, Алексей Петрович. Напишите, пожалуйста, несколько слов пожеланий читателям газеты «Вечный Зов».

— Хорошо, напишу с Божьей помощью. Только заранее прошу простить мне мой почерк. Почерк человека, которому более 70 лет назад врачи поставили диагноз: полная слепота…

Светлана ТРОИЦКАЯ
Фотографии автора