Понедельник, 12 Май 2014 17:10 Автор  Анастасия Верина священномученик Иларион Троицкий

После очередного заключения на Соловках архиепископа Илариона (Троицкого) приговорили к трем годам ссылки в Казахстан. По сравнению с тем, что ему предстояло теперь, Соловки были отдыхом.

Реквием

В 1932 году молодой иеродиакон Федор (Богоявленский) из Высоко-Петровского монастыря позировал художнику Павлу Корину для эскиза к картине «Реквием. Русь уходящая». Идея картины возникла у автора на Благовещение 1925 года, когда множество православных людей собрались у стен Донского монастыря, где только что умер первый за двести лет патриарх Русской Церкви, святитель-исповедник Тихон. На эскизе отец Федор получился высоким, одухотворенным, с выразительными чертами лица. И он действительно был таким — давало о себе знать высокое дворянское происхождение: ведь он был сыном русского консула в Тегеране… Тогда еще внешность священнослужителя не была обезображена побоями и пытками. Но уже вскоре начались хождения по тюрьмам и лагерям. В мае 1934 года он был отправлен во Владивосток, в 1-е отделение Дальлага. Во время посадки заключенных на пароход у него отнялись ноги. Несмотря на жесточайшие побои, он не смог встать, и конвой вызвал врача. Осмотрев заключенного, врач убедился, что перед ним действительно больной, которому нужна неотложная помощь.

Впоследствии выяснилось, что отец Феодор имеет незаконченное высшее медицинское образование, и врач взял его к себе помощником. Иеродиакону Феодору пришлось ассистировать более чем при ста операциях аппендицита, удалять зубы и даже принимать роды. Причем, для многих он явился врачом не только телесным, но и духовным, укрепляя словом больных и умирающих. При освобождении ему дали положительную характеристику, отметив его медицинские способности.

В день начала войны, 22 июня, иеромонаха Феодора вновь арестовали как «одного из руководителей антисоветской подпольной организации церковников, который … устанавливает широкие связи с антисоветски настроенными церковниками в Москве и Московской области…» В тюрьме его ежесуточно допрашивали, не давали спать, беспощадно избивали. Он не признавал обвинений против себя, не называл следователям НКВД фамилий «соучастников антисоветской деятельности», на самом деле верующих православных людей, с которыми отец Федор общался.

Благодаря его стойкости произошло по тем временам невозможное: все арестованные по этому делу к февралю 1943 года были освобождены. Но сам священномученик Федор из тюрьмы уже не вышел: от тяжких истязаний и суровых условий длительного тюремного заключения он скончался в тюрьме города Балашова Саратовской области летом 1943 года.

Депутат Балтики

Во времена гонений Православную Церковь преследовали не только на территории Советской России. Мученическую смерть принял и латвийский архиепископ Иоанн (Поммер).

Он был назначен в Ригу в 1921 году. Латвия в тот момент стала независимым государством. Революция и гражданская война оставили православные храмы Латвии разоренными и почти без духовенства. Новые власти притесняли православную общину. Да и внутри общины существовали национальные противоречия.

С приходом владыки Иоанна ситуация в корне изменилась. Чтобы защищать интересы Православия, он стал депутатом Сейма. Латыш по национальности, он возглавил «русский список» в парламенте — так ему доверяли. На государственном поприще он достиг очень многого: Церковь была восстановлена в правах, равно как и образование на русском языке. Православная жизнь в стране переживала подъем. При этом к архиепископу во множестве обращались люди любых национальностей и вероисповеданий, все знали, что он помогает, невзирая на лица.

В Сейме против него выступали латышские левые, с которыми он боролся, предавая гласности имевшиеся у него документы о бесчинствах «латышских стрелков». Одновременно он вынужден был противостоять профашистскому правительству Ульманиса, требовавшему прекратить церковное послушание Московской Патриархии. Все это поставило жизнь владыки под угрозу.

В 1934 году архиепископ Иоанн был зверски замучен на своей даче. Прежде чем убить свою жертву и поджечь дом, неизвестные пытали владыку. Судя по всему, искали те самые компрометирующие документы. Официально дело осталось нераскрытым, но никто не сомневался, что это — политическое убийство…

В день похорон за гробом священномученика шли тысячи людей. Здесь были православные, католики, лютеране и даже иудеи.

Утешающая

Дочь богатых купцов Лидия Лелянова в юности заболела энцефалитом. Врачи оказались бессильны, и Лидия, став инвалидом, была вынуждена на протяжении двадцати лет неподвижно лежать на спине. Любое прикосновение причиняло ей боль.

Но это не сломило ее. Будучи человеком верующим, она не жаловалась, не роптала на судьбу, постоянно молилась за себя и других людей. И получилось так, что эта немощная, распластанная болезнью женщина, сама вроде бы нуждавшаяся в сострадании, стала источником любви и сострадания. Уже десятки, а затем и сотни людей начали нуждаться в ней, почувствовав ее особый дар утешения в печали: она всех принимала, выслушивала, молилась, давала духовные советы, и никто не уходил неутешенным. Приняв монашество с именем Мария, она постепенно стала известна. В Гатчину, где она тогда жила, поговорить с ней, попросить совета и молитв приезжали не только миряне, не только священники, но даже архиереи. Такое многолюдное паломничество обратило на себя внимание ОГПУ, и на монахиню Марию было заведено дело:

«Духовно монахини ликвидированного подворья… группировались около так называемой матери Марии, болеющей ревматизмом и подагрой в течение двадцати лет настолько в сильной форме, что больная находится в вынужденном лежачем положении на спине в течение всего времени своей болезни… Ее посещают в большом количестве посетители не только из городского населения, но и крестьяне и приезжие из разных мест с целью получить от нее совета…»

Монахиня Мария была арестована 19 февраля 1932 года. Во время ареста двое сотрудников ОГПУ подошли к постели монахини и, ухватив ее за вывернутые руки, поволокли по полу и по земле, а затем, раскачав за руки и за ноги, забросили в кузов грузовика. «Подозреваемая» оказалась в тюремной больнице. В показаниях множество опрошенных свидетелей оказались единодушны: в протоколах то и дело приходилось писать слово «святая».

Впрочем, приговор о высылке все равно был вынесен. Но он уже не мог быть приведен в исполнение: преподобномученица Мария умерла через два месяца после ареста в тюремной больнице и была похоронена на Смоленском кладбище в Ленинграде.

Хиония

Xиония Ивановна Архангельская 12 декабря 1937 года сама пришла в сельсовет, собрав вещи, — она знала, что ее там ждут, чтобы арестовать. Ареста она не боялась. Когда один из представителей власти однажды пригрозил: «Смотрите! Вы слишком много болтаете! Мы и вас заберем!», она ответила: «Вот и хорошо! Заберите меня, пожалуйста, я там, может быть, с отцом Тихоном увижусь!»

Священника Тихона, её супруга, арестовали чуть раньше, в том же 1937-м. А саму Хионию, растившую девятерых детей, тоже взяли — слишком много ходила по инстанциям, пытаясь узнать об участи мужа. Даже в Москву ездила. Да еще сделала выговор представителям властей.

Из тюрьмы Хиония Ивановна написала письмо детям, писала урывками, начав его до официальных допросов и окончив после того, как следствие уже было завершено:

«14/ХII. Дорогие мои дети, — писала она, — вот три дня я в клетке, а думаю — вечность. Допроса форменного не было еще, но спросили, верю я в то, что Бог спас евреев, потопив фараона в море, я сказала, верю, и за это меня назвали троцкисткой (!? — прим. редакции), которых нужно уничтожать, как врагов советской власти. Теперь я на себе испытала, как слово Спасителя ни едино не пройдет не исполнено. Я в жизни своей имела всегда грех судить, других осуждала без всякого на то права, и вот теперь сама попала под суд, а если б никого не судила, была бы не судима. Была властна, все делала, как мне угодно, вот теперь лишили свободы, без разрешения и на двор не ходим, а терпим от раннего вечера до полного рассвета, что некоторым мучительно, поэтому приходится больше говеть и меньше есть и пить.

Дорогие мои, возьмите себе на память о мне хоть по маленькой вещичке из бедного моего имущества. Дорoгой Володя просил карточку, дайте ему… и с птичками мою кружку, она у Веры в квартире, — Володе. Лене — швейную машину и чайную ложечку. Ируша, если ты не получила по квитанции деньги, то у Лены есть папины деньги, немного, тогда вместе их тратьте, а о нас с отцом не поскупитесь, лампаду Господу жгите и молитесь, чтоб Господь меня и вас укрепил в Его святой вере. Не судите меня, но, прошу, простите и молитесь…»

Из лагеря, куда исповедницу Хионию Ивановну Архангельскую отправили за «антисоветскую деятельность», она все-таки вернулась — в 1944-м ее выпустили ввиду смертельной болезни. Она подрабатывала шитьем, чтобы помочь дочерям и отложить деньги на собственные поминки. Умерла через год, на восемь лет пережив своего мужа, священномученика Тихона. Расстрелянного, как оказалось, в 1937 году…

О поэзии

Татьяна читала письмо владыки Иоанна. Из лагеря. «Родная, дорогая Татьяна Николаевна! Письмо Ваше получил и не знаю, как Вас благодарить за него. Оно дышит такой теплотой, любовью и бодростью, что день, когда я получил его, — был для меня один из счастливых, и я прочитал его три раза подряд, а затем еще друзьям прочитывал: владыке Николаю и отцу Сергию…»

Когда Таня Гримблит заканчивала Томскую гимназию, в Сибири завершилась гражданская война. Родные Танины края превратились в места тюрем и ссылок.

В 17 лет девушка решила помогать заключенным. Собирала передачи, продукты, вещи, писала письма и передавала в Томскую тюрьму. Поехала с передачами в Иркутск, где тоже была тюрьма. И, конечно же, попала на заметку в ОГПУ.

В 25 лет, после нескольких арестов и двух лет заключения, Татьяна Гримблит была уже всероссийской благотворительницей. Подруга многих выдающихся русских узников, она переписывалась с огромным количеством людей, помогая, чем могла, и словом, и делом.

Ни новый арест, ни новая ссылка уже не могли остановить ее, увидевшую это море страдания и ступившую на путь самоотверженного служения ближним по образу любимого Спасителя. Изучив в лагере медицину, в качестве фельдшера она получила еще большие возможности для помощи людям, и это было так по ней.

Всю жизнь Татьяна писала стихи, изливая в них движения своей высоконастроенной души.

Прими же, земли красота,
От сердца любви глубину, —
Душа же навек отдана
Только Христу одному.

В 34 года мученица Татьяна была расстреляна на полигоне Бутово под Москвой.

Востоковед

Этот человек закончил Казанскую духовную академию в 1910 году. Желая стать миссионером, некоторое время жил в Астраханской калмыцкой степи, овладел калмыцким языком. Изучил историю переводческого дела в области калмыцкого языка и участвовал в переводе на этот редкий язык Священного Писания и богослужебных текстов.

Его также знали как прекрасного специалиста по тибетскому языку и литературе, касающейся ламаизма (чему способствовала экспедиция в Монголию — там он провел два года). Коллекция из более чем ста предметов, привезенная им из этой страны и подаренная Казанскому историко-этнографическому музею, стала частью экспозиции. А сам он сделался помощником директора музея. Его познания и труды были высоко оценены в научных и церковных кругах: кандидат богословия, профессорский стипендиат, доцент, лауреат премии митрополита Иосифа…

Наступил 1917 год, и для этого ученого человека, иеромонаха Амфилохия (Скворцова), позднее — епископа Красноярского, началась череда арестов, приговоров, ссылок. А двадцать лет спустя, в 1937 году, он был расстрелян по приговору тройки УНКВД по Западно-Сибирскому краю в лагере под Кемеровым.

В чем обвиняли его?

Лжесвидетели утверждали, что он занимался контрреволюционной пропагандой. Этого обвинения против себя священномученик Амфилохий не признал и не подписал. Но в те времена это не имело никакого значения…

Романова

После революции фамилия «Романов» сама по себе могла означать смертный приговор. Даже если обладатель этой фамилии всю жизнь занимался только делами милосердия, вел монашеский образ жизни и не имел никакого отношения к управлению государством.

Великая княгиня Елизавета Федоровна после теракта 1905 года, жертвой которого стал ее муж, Великий князь Сергей Александрович, основала и возглавила в Москве Марфо-Мариинскую обитель милосердия, потратив на нее часть своего состояния. Обитель была одновременно больницей, патронажной службой, сиротским приютом, хосписом и просветительским центром, а для православных людей еще и монашеской общиной. Высочайшего уровня медицинское обслуживание и уход приводили к тому, что именно сюда везли больных с самыми тяжелыми заболеваниями, подчас считавшимися безнадежными. В деятельности Обители могли принимать участие люди любой веры и национальности, все были равны. Единственными «привилегиями» православных сестер были участие в богослужении и дополнительный труд «за послушание».

В 1918 году настоятельница была арестована и вывезена на Урал. 5 июля 1918 года неподалеку от города Алапаевска преподобномученица Елизавета была заживо сброшена в шахту вместе с еще несколькими родственниками, членами семьи Романовых и своей верной келейницей инокиней Варварой. Место было оцеплено конвоем, но окрестные крестьяне еще несколько дней слышали раздававшиеся из-под земли стоны и пение молитв и псалмов.

Через шестьдесят девять дней в Алапаевск вошла Белая армия. Провели расследование, и тела мучеников были подняты на поверхность. Оказалось, что княгиня еще довольно долго была жива, и, будучи сама раненой, сделала перевязку своему истекавшему кровью родственнику князю Иоанну Константиновичу, разорвав на бинты собственную одежду. Пальцы правой руки преподобномученицы Елизаветы в последнее предсмертное мгновение оказались сложены для крестного знамения.

«Теперь я совсем свободен»

Незадолго до окончания срока очередного заключения на Соловках архиепископ Иларион (Троицкий) писал родным: «Дожил я уже до осени и этого года. Только осень у нас прямо удивительная — доселе нет ни холода, ни снега: иной раз дождичек сыплет и сыплет, а иной раз и сухо станет. А в прошлые годы в это время всегда ходил по льду озера. 15 ноября исполняется пять лет, как я странствую — если, конечно, считать, что лето 23-го года я жил сколько-нибудь оседло (а это весьма сомнительно). Сейчас я переживаю не вполне приятное состояние полной неизвестности: уеду ли я отсюда или опять останусь. Если уеду, то скоро, но сменяю ли я в этом последнем случае ястреба на кукушку — тоже неизвестно. Словом, внутри у меня неизвестность и неопределенность. Чего пожелать самому себе — тоже не знаю. Ведь в иных отношениях у нас здесь лучше вашего, да и прижился за долгие годы. Только душа просит нового…»

14 октября 1929 года Особое Совещание при Коллегии ОГПУ приговорило архиепископа к трем годам ссылки в Казахстан. Самое мучительное было в том, что теперь от Белого моря через всю страну до самых южных границ он должен был проехать этапным порядком, многократно останавливаясь на неопределенный срок в пересыльных тюрьмах. По сравнению с тем, что ему предстояло теперь, Соловки были отдыхом. Почти сразу же после отправки на материк его обокрали, и в Петроградскую тюрьму он прибыл в кишащем паразитами рубище. Впереди его ждал новый срок. Но у Господа был свой срок жизни праведника. На этапе владыка заболел тифом и 19 декабря был помещен в тюремную больницу, путь к которой он, изнемогая от болезни, прошел пешком. Из больницы он писал: «Я тяжело болен сыпным тифом, лежу в тюремной больнице, заразился, должно быть, по дороге; в субботу, 28 декабря, решается моя участь (кризис болезни), вряд ли переживу…»

В больнице ему сказали, что его надо обрить; владыка ответил: «Делайте со мной теперь, что хотите…» В бреду он говорил: «Вот теперь-то я совсем свободен, никто меня не возьмет…»

За несколько минут до кончины к нему подошел врач и сказал, что кризис миновал и теперь он может поправиться. Святитель в ответ едва слышно сказал: «Как хорошо! Теперь мы далеко от…» — и с этими словами тихо скончался.

Это было 28 декабря 1929 года. Митрополит Петроградский Серафим (Чичагов) (также впоследствии принявший мученическую смерть) добился, чтобы тело святителя было отдано из тюремной больницы для церковного погребения. Отпели его в Новодевичьем монастыре и погребли на монастырском кладбище. После похорон все стали расходиться; и в это время торжественно и празднично зазвонили колокола, обгоняя друг друга…

ФОМА